Литературная страница брянской газеты «Красногорская жизнь»
Проснеженным вечером
В тот рождественский вечер, после ухода матери, в ставшем таким неприветливым для меня мире, возможно, впервые я так обостренно ощутил праздник жизни уже только оттого, что еще живу, хотя внешне со мной вроде бы ничего особенного и не происходило. Бесцельно как-то топал себе и топал по заснеженным улочкам и улицам нашей округи, как вдруг, казалось бы, ни с того ни с сего смурная душа на мои шаги с певучим хрустом снега откликнулась легким восторгом.
Обилие чистейшего снега не только под ногами, но и вокруг меня, и надо мной. В крупных плавно падающих вниз хлопьях его столько, что в электрическом свете фонарей снег видится мне одним сплошным серебряным потоком, из которого только в редкую стежку непокорным разнобоем выскользнет пара-тройка устремившихся друг за дружкой пухлявых снежинок. И только одно крохотное неудобство испытываю в таком обильном снегопаде: застит он огромную лужу, превратив ее в безликое, с размытыми формами облако.
Зато в остальном!.. Это в серые будничные дни покровская округа, что сплошь в извивах улиц и улочек, скучна и безлика, а местами — и вовсе неприглядна. И дома, так прозаично прежде похожие друг на дружку, будто подменили, их крыши — в пышных снежных накидках и окнами с золоченой узорно-расписной наледью, снегопад в электрической подсветке придал в этот рождественский вечер какой-то особый таинственно-сказочный вид.
Задерживаю шаг перед очередным фонарем с выбеленным электрическим светом изобилием снега и от полноты видимой и прочувствованной красоты частички этого удивительной красоты божьего мира ловлю себя на шальной мысли – так бы и остался стоять на этой прежде неприметной мне улочке весь свой остатный век. И каким благом показался мне теперь тот ниспосланный судьбой тенек в зрелые годы, уступивший так и не отвоеванному месту под солнцем в молодости, и благом уже хотя бы только потому, что в той скученной погоне за жизненными радостями, где так тесно-претесно людям, ничего подобного я не испытывал.
Но рождественский вечер на то он рождественский вечер, если приготовил еще и встречу родственных душ. С Анной Егоровной Миловановой мы оба православные, но без показной набожности. У обоих в прошлом горький опыт не сложившейся семейной жизни. И хотя оба давно свободные, нас не связывают обычные в подобных случаях отношения между мужчиной и женщиной. Тем не менее какая-то, пока не постижимая мной, обоюдная связь существует. А знакомству нашему чисто шапочному и встречам от случая к случаю уже добрый десяток лет, но не припомню что-то, чтобы после хоть одной такой встречи оставался у меня какой-то горький осадок. При всем том, что выпадало обговаривать грубую, а нередко и такую жестокую прозу жизни. Редко кто при общении оставлял во мне столько света и оптимизма. Наверное, потому так случилось, что стоило только в этом проснеженном электрическом свете проступить очертаниям так знакомой мне невысокой женской фигуры в стандартном пуховике, в валенках и шапочке машинной вязки, как мои ноги сами легли на встречный курс.
После обоюдного приветствия Анна Егоровна чуть растянутым на гласных голосом и потому звучащим так напевно произнесла:
— Вот подруге дней суровых виршик несу…
Маятником качнулась в ее руке искусно сплетенная из цветной проволоки корзинка. Милованова из той, основательно прореженной нашим временем людской породы, которая, если что-то однажды выбрала – будь то пара для семейной жизни, профессия, друг ли, либо в ее случае подруга, то выбор этот несет до судного дня. Я еще застал то благословенное для Анны Егоровны и подруги дней ее суровых Нины Васильевны время, когда обеих можно было встретить где-нибудь в «Гудке!» в сезон сбора малины. А грибная пора приводила их в перелески, что раскинулись вокруг Почепа… А были еще и просто только совместные прогулки по городским улицам в долгие, тягомотные осенние и морозные зимние вечера.
Беспросветная скука от внешнего однообразия сменяющих друг друга мелких событий небольшого городка, где в постоянном общении один и тот же узкий круг людей – это не про Анну Егоровну и Нину Васильевну. У тех людей, кто много читает, волей-неволей складывается какой-то особенный духовный строй, который в случае этих подруг не разлей вода еще в пору студенчества в культпросветучилище, выводил далеко за рамки обычных бабьих мелких пересудов, столь характерных для прекрасной половины человечества в нашем городе. Ну, скажем, чем не повод одной поюморить над слабыми стишатами Анны Егоровны, которая по честолюбию вынесла-таки печать. Или в ответке другой также по-доброму высмеять что-то умопомрачительное в обновленном прикиде Нины Васильевны. Впрочем, были размолвки и у подруг. И самая долгая по времени, когда обеим приглянулся один и тот же суженый-ряженый, выбор которого остановился на более практичной Анне Егоровне. И не сказать, что у нее не задалась семейная жизнь, но дом достраивала уже одна и единственную дочь выводила в люди тоже в одиночку. А Нина Васильевна так и осталась в старых девах, у которой из всей родни только племянница где-то на далекой стороне.
Незавидна одинокая женская доля и в особенности в преклонную пору – мама всегда оставалась крайней в житейских неладах дочери, а когда ее жизнь пошла совсем наперекосяк, Анна Егоровна стала в ней чуть ли не главный враг. И единственный внук, оперившись благодаря плодам трудов праведных бабушки, тоже не намного отстал от неблагодарной мамы. Вот в это время особенно ярко и стало проявлять себя родство близких дам. А вольного времени выпало на то время обеим через край – Анна Егоровна свернула едва ли не все свое домашнее подворье. А библиотекарь Нина Васильевна вышла на заслуженный отдых…
Ко всему привыкает человек – свыклась и Анна Егоровна с черной неблагодарностью близких, а Нина Васильевна — с отсутствием родни. И чего не хватало обеим в общем–то чужим по крови людям, нашло себя в единении родственных душ. И все бы ничего, как вдруг занемогла Нина Васильевна. Да так остро ужалила хвороба, что самой ни прибраться по квартире, ни простирнуть, да мало еще каких случается чисто обыденных хлопот, которые вдруг становятся неподъемной ношей. И главное — никакой перспективы на выздоровление. Вот тут-то и объявилась далекая племянница с письмами-пожеланиями скорейшего выздоровления и прочего на молодежном сленге «бла-бла»… кроме стойкого интереса по квартирному вопросу. Тема наследства загудела и в пересудах местных кумушек. И вот уже злоязычная бабья молва выносит свой вердикт чуть ли не каждодневным походам Анны Егоровны к обреченной подруге:
— Да за такой навар и я бы приглядела болезную…
И невдомек жирной сплетне сарафанного радио, что и в наш чисто меркантильный век еще сохранились даже такие и без того редкие понятия, как женская дружба и деятельное сострадание. Ибо квартира Нины Васильевны уже давно была отписана той, что так озабочена. Как бы не прогадать с ее продажей…
Зная историю этой редкой дружбы с ее грядущим невеселым финалом и при виде озабоченной Анны Егоровны, спавшей в лице и с потухшим взглядом, как-то неловко становится мне за тот праздник жизни только просто от этого вдвойне удивительного вечера – проснеженного и Рождественского. Я тоже многих терял – и далеких, и самых близких и проходил через послевкусие от таких горьких потерь. Да мало ли ей теперь самых светлых ощущений. И оба мы уже в той поре, когда плохо стыкующееся с настоящим прошлое кажется потерянным раем, где все было куда лучшим, да и мы сами. А уж детство – так это один сплошной праздник… И тут, помимо моей воли, словно по наитию свыше, выплескивается, казалось бы, напрочь забытый детский виршик:
— А я маленький дрок, на палочку скок. А чаго я скачу – рублик бачу…
С такими и похожими речевками в пору нашего детства у покровской детворы на Рождество было принято ходить «по вирши» по домам, своего рода колядовать. Только произнес, как будто в сук влепил: Анна Егоровна своим напевным голосом откликнулась на покровском просторечии – крепком сплаве из русских, украинских, белорусских слов. Мол, «рублику мы и сами рады-радешеньки, а отведайте от того, что Бог послал нам на Рождво».
Судя по тому, что открыла мне снаряженная под завязку плетеная из цветной проволоки кошолка вслед за откинутым рушником, чем-то сродни сказочной скатерти-самобранки – снеди на добрую компанию хватит. Потянуло памятным с детства и на всю оставшуюся жизнь сытным, смашным духом незатейливых блюд из русской печи (газ Анна Егоровна провела, но печку оставила).
— Только после первой звезды, — парирую я отказом, ссылаясь на Рождественский пост. А сам отмечаю, как преображается лицо Анны Егоровны, светлеют глаза, осанистее и даже вроде бы выше она становится и сама. А я намеренно замедляю свой и без того неторопливый шаг – как же мне нестерпимо хочется растянуть это торопливое время, потому что оба мы, ностальгируя поочередно, переносили себя в свои лучшие годы, когда, как нам кажется, все было куда прекраснее нынешнего… На что и уходит весь остаток пути до многоквартирного дома, где доживает подруга дней суровых Анны Егоровны.
Путаная долговязая улочка между тем выводит нас в покровский микрорайон с двух- и более этажными домами, магазину с красивым женским именем в обрамлении куцей светящейся рекламы. Тут много света, то и дело проносятся машины, но никого из прохожих. И здесь сам Рождественский вечер уже не представляется мне таким поэтично-проснеженным, хотя и по-прежнему падает снег, ибо тут в таких похожих друг на друга безликих домах-коробках, заплутавшись в разного рода несбыточных «измах» и потерялась дорогая моему сердцу старая Покровщина с ее вконец измельчавшими русскими истоками…
