Литературная страница брянской газеты «Красногорская жизнь»
ЦЫГАНСКОЕ СЧАСТЬЕ
Романтическая история
В тот послевоенный год жизнь Красной Горы однажды-таки и разбавил этот необычный праздник. И пришел он вместе с цыганами, что кучным табором заняли пологий берег красавицы Беседи в солнечный октябрьский день, когда мимолетным бабьим летом благодатный воздух округи сплошь выткан из серебряных паутинок, плавно текущих по голубому- преголубому небу вдогонку за редкими сизыми облаками. А их отражение застит в чистых водах широкой речной глади щедрая россыпь опавшей багряной листвы в позолоте, что сплавляется куда-то вдаль.
Но только одному из всех красногорцев, что ломаной шеренгой выстроились на противоположном берегу, тому что с цыганским табором, юноше, наделенным свыше поэтическим даром, вдруг привидится, что это сама Беседь тоже решила так поэтично одарить молодых. И повод прямо-таки такой, что через край – на беседьском пологом берегу, может быть, впервые в этот золотой денек гуляет свадьба. Да еще какая, сам цыганский барон выдает свою дочь замуж. Но то, что чудится одному, совсем не замечают остальные: приземленные, практичные. Ахают от удивления мужики при виде таких справных коней, что лениво скубут траву поблизости от табора. Местные трудяжки лошадки, основная тягловая сила тех послевоенных лет, от непосильной работы на худых кормах по сравнению с ними смотрятся бедными зачуханными родственниками. Под стать тем дебелым лошадях на вольном выпасе и крепкие фургоны-повозки цыган, обтянутые сшитыми солдатскими плащ-палатками.
Впрочем, чисто хозяйский интерес пропадает быстро. Куда больше занимает мужчин, что на праздничных столах, ведь основной домашний харч той поры – бульба да кой-какая овощь с огорода. Хлеб и тот по карточкам… А тут целая свадьба – и не какой-то там безденежной мелкоты, а наверное, первого богача среди своих. Столы, должно быть, так и ломятся от разной там вкуснятины, что хоть бы взгляд порадовать изобилием…
Только куда тягаться с подобными по-мужски куцему взгляду на весь этот удивительный мир ненасытному женскому любопытству. А женщинам надо видеть все на этой свадьбе во всех ее мелочах. Только многое ли открывается с беседьского крутого берега, что со стороны Красной Горы, на пологий со стороны соседних Широк? Невооруженному глазу доступны только выстроенные в широченную подкову цыганские кибитки, середина которой занята полукружьем из столов, наспех сколоченных из неструганных шелевок. Все остальное размыто расстоянием. И как тут не позавидовать ширковцам, облепившим свадьбу со всех сторон – будет потом о чем судачить, если не годами, то месяцами уже точно. А в круговую на Ширки через деревянный мост – такой крюк сделаешь, только время на самом интересном свадебном потеряешь… Как вдруг непонятно каким ветром в этот по большей части женский ряд занесло хлопчика с трофейным немецким биноклем. Минутное дело – как его подарок от отца-фронтовика уже перед глазами самой нетерпеливой молодки – и вся свадьба для той, как на ладони. В первую очередь она сосредоточила все свое внимание на невесте. Цейсовские стекла бинокля с десятикратным увеличением открыли придирчивому взору совсем еще молоденькую девушку, отмеченную совсем не здешней красотой: худенькую, черненькую, с густыми темными волосами, вольно раскинутыми по узеньким покатым плечикам; лупогзлазенькую, с каким-то совсем еще детским испугом в непроглядных, как глухая ночь, очах.
Время от времени пляшет тяжелый немецкий бинокль в женских руках, то соседки по ломаной шеренге подталкивают, сгорая от нетерпения услышать комментарий увиденному.
— Молодая-то как выглядит… Платье на ней какое? А фата?
— А так себе. Совсем не пара нашему парню, — выносит она свой чисто бабий приговор, оценив и жениха попутно: русоволосого, с аккуратной стрижкой, под полубокс с крупным по-русски открытым лицом, на котором так заметно выделяются глаза. – Совсем не пара… Только что дочка барона – вот и все ее козыри в сравнении с нашими девками…
Свадебное же платье, сшитое из парашютного шелка и накрахмаленное до ослепительной белизны, оценила по достоинству подобной вещи, бесконечный век: и на дочек, и на внучек хватит. Добрым словом оценила и отдельный резной столик тонкой ручной работы для молодых, покрытый цветастой скатертью с пышной бахромой, центр которого занимала огромная хрустальная ваза, по края закиданная леденцами в ярких заморских фантиках. А по соседству початая бутылка шампанского и пара хрустальных бокалов с чуть пригубленным вином.
— Что ты все про вазу да про вазу, — вмешался в пересказ увиденного хилый мужичок такой непомерной худобы, что в чем только душа и держится, — ты, Валюха, про хлебец расскажи. Про хлебушко, его-то на столах хоть вдоволь?
Ломились столы от отварной картошки в мундирах и в чугунках, и в закопченых солдатских котелках, по соседству миски из металла и глины через край наполненные местной овощью – всё больше простого засола. А в черных сковородках аппетино золотилась прожаренной корочкой беседьская рыбка. И повсюду горки из таких сладко пахучих наливных антоновских яблок. Только на аржаной хлебушек и небогата была та свадьба – так реденько-жиденько прокидывались крестом сложенные, тонко нарезанные скибки…
— А на столах все – душа, чего ты хочешь! – не без лукавства отмахнулась от кулинарных расспросов дородная Валюха, уже захваченная главным, что определяет любую свадьбу, — песнями, танцами, и поэтому сама невольно перебирает ногами. Это ей только плохо слышится за дальностью расстояния, зато через увеличительные окуляры хорошо видится. О чем-то рассказывает облепившим ее подругам. Но про многое из увиденного и замалчивает, чтобы потом в бесконечных бабьих пересудах держать верх.
Вот под аккорды семиструнных гитар и звонкую россыпь бубнов зазвучала русская «Величальная», «Ручеек-ручеек». Затем под песни на цыганском языками костров взметнулись тонкие, гибкие руки молодых цыганок в огневой пляске, и чуть ли не до самой земли прогнулись их тонкие станы одномоментно с такой трепетной встряской плеч, грудей, что впечатлительной молодке показалось — еще чуть-чуть и от жаркого темперамента танцующих, плавясь, начнут рассыпаться по жухлой траве их яркие и дорогие мониста…
Но тут «опять двадцать пять» — на самом интересном вклинился в ее впечатления степенный мужчина в заношенной солдатской гимнастерке и в видавших виды кирзовых сапогах, опиравшийся на самодельную палку-кобылку:
— Небось русско-горькой под сургучевыми пробками разговляются…
— Там, дядька Иван, вина столько, что подносят всем, кому ни попадя…
Еще не успели покружиться в танце крохотными карасульками необъятные разноцветные цыганские юбки, как повел свое проникновенное соло в танце и одновременно в песне молодой цыган:
— Эх! Загу-загулял парнишка – парень молодой… В красной рубашоночке ма-а-а-лоденький такой…
Как тут же в полный голос заявила о себе гармонь, и русский сверстник цыгана с похожим надрывом подхватил:
— Ой! Товарищи, держите вы меня!
Я от радости займусь, как от огня…
И уже дуэтом с распадом на два голоса:
— …Не осиной во сыром бору, а соломой да на ветру…
Широко и вольно, слово Беседь в весеннее половодье, гуляет свадьба под наигрыши цыганских гитар с звонкими бубнами и русской гармони: цыганские песни и танцы идут вперемешку с русскими.
Любую мелось старается запечатлеть цепкий взгляд молодки – когда еще доведется видеть такую необъятную свадьбу, да и доведется ли…Вот бинокль в занемевшей руке выхватил из всей этой свадебной круговерти цыганского барона: совсем еще не старый, хотя и патлатый и бородатый, но уже весь в обильной седине. И только молодка задалась вопросом: с чего бы это вдруг цыганский барон на всю развеселую свадьбу единственный такой мрачный, словно на похоронах? Как вдруг наследник фронтовика, похныкав-похнукав, проявил настырный батькин характер:
— Тетка, мою биноклю верни, — и так яростно дернул за подол, что самое нарядное ее ситцевое платье в крупный горошек местами расползлось по швам.
Самое бы отшлепать мальцов, отчитав и за платье, и за тетку, которая помоложе его матери. Но пришлось вернуть трофей, за таким оторвой, похоже, и ответка не заржавеет. А так хотелось еще увидеть, чем и как по русском обычаю будут гости одаривать молодых.
Всё хорошее и светлое проходит быстрее плохого и темного, серого. И вот уже золотисто-рубиновыми отсветами от цыганских костров в лунно-звездную ночь покрылась Беседь. К теплу огней и к своим кибиткам потянулись цыгане. И казалось бы, напрочь взяла верх над разудальным весельем обычная для этих мест тишина, как вдруг под гитарный перезвон округу заполонила протяжная песня молодого цыгана о неразделенной любви. И столько в ней бесприютной тоски и невыстраданной боли, что еще один аккорд, и надорванное страшной войной, как подалось цыганскому барону, его сердце взорвется. В мыслях и тяжелых чувствах он опять в том жутком сорок первом, когда уводил свой табор от страшной беды из белорусского Полесья. Все измотаны, от холода и голода от детей до лошадей – и живы только надеждой на еду и кров у знакомых барона в Красной Горе. Только здесь табор ожидало другое – целая зондеркоманда из разноплеменного отребья под началом какого-то мелкого фюрера из «Эсэс» уже метала жребий на цыганских коней – кому достанутся. А людям из табора, подобно другим полутора миллионам цыган, расстрелянных, либо замученных в концлагерях в Великую Отечественную, полная хабура. Ведь первыми на полное истребление, помимо евреев, уже самый главный нацистский фюрер определил еще и цыган. Только в случае этого табора напрасными были хлопоты по поздней дороге – нашелся среди наших смелый юноша, предупредивший обреченных на смерть и вывевший табор на спасительный окольный путь.
Дорогую цену назначил тогда цыганский барон смелому поступку юноши, дав слово выдать замуж за парня свою дочь.
По обычаям табора тех- лет, заручины скрепили глотками родниковой воды с каплями крови будущих тестя и зятя. Немало воды утекло в Беседи с той поры, пока дали о себе знать и верное слово цыганского барона, и эта кровная связка. Изрядно его помотала кочевая жизнь. Обоих сыновей потерял барон, один погиб в партизанском отряде, другого зарезали в местах не столь отдаленных. Овдовел. Изношенное до срока сердце однажды такой острой болью напомнило о себе, что призвал кинуть на карты про свою дальнейшую судьбу самую правдивую из гадалок табора. И та напророчила ему в главном – мизерный, величиной с воробьиный скок, остаток земного пути, но прежде чем завершится который в родном белорусском Полесье, еще успеет цыганский барон выдать замуж за того спасателя табора свою дочь-красавицу – единственную отраду своих последних самых горьких житейских лет.
Самая быстрая и самая верная цыганская почта принесла барону весточку о будущем зяте: выучился их спаситель…
Так и объявилась в тот мирный послевоенный год неожиданная для этих краев русско-цыганская свадьба.
И, как только на востоке наметилась заря нового дня, а беседьскую округу затянул обильный туман цвета седины, табор спешно покидал эти места: цыганский барон спешил к последнему приюту с поклоном в свое родное Полесье.
Послесловие: у этой романтической истории реальная основа из биографии известного в Красной Горе краеведа и педагога Сергея Ивановича Святогора. В 1941 году смелый юноша в Петровой Буде во время войны спас от неминуемой гибели цыганский табор. Цыганский барон оценил рисковый поступок и после войны со всем табором приехал в Красную Гору отблагодарить его. С.И. Святогор к тому времени после учёбы здесь учительствовал. А историю эту рассказал мне главный редактор газеты «Путь Ленина» (сейчас «Красногорская жизнь») Александр Иванович Снытко в бытность мою заведующим отделом писем и массовой работы редакции в 80-е годы 20 века.
